Ночь по приходу домой я почти не спал, только вертелся-крутился на лавке, мне становилось то жарко, то холодно.

Чем заболел? Сказать трудно…

Может, всем сразу.

Мать и бабушка Лукерья определили мою болезнь как «золотуха». Ну, специалисты они были ещё те…

А я сам? Я же почти два года на знахаря учился?

На эту самую «золотуху» было вроде и похоже, но не совсем.

Буквально за пару дней всё тело Саньки покрылось фурункулами. «Нарывами» — как говорили в Пугаче.

Лечили меня мама и бабушка. Знахарка-подружка бабушки Лукерьи как нарочно сломала ногу и сидела безвылазно дома.

— Вот ведь её некошной бросил! — вздыхала Лукерья. — Совсем не ко времени…

Мама и бабушка меня по очереди обильно поили. Непонятно даже, куда в меня столько жидкости и влазило.

Ежедневно всё моё тело обмывали теплой водой, в которой предварительно запаривали ветки калины. Надо сказать, что это уже была моя собственная рекомендация. Да-да, я сам по мере сил принимал участие в собственном лечении.

Мама и бабушка прислушивались к моим советам — слушали нестарого, но бывалого… Это я так сам над собой невесело подшучивал.

Да, поили меня мама и бабушка Лукерья опять же настоем калины. Наружно — калина, внутрь — калина, такое вот и меня калиновое-малиновое лечение получилось.

Вкус этого зелья, если честно сказать, не очень приятен, но что не проглотишь, чтобы быстрее вылечиться и пойти в школу. По болезни я пропустил почти целую учебную четверть, но вернувшись наверстал всё упущенное, на второй год меня не оставили…

Глава 16

Глава 16 Колхозник

На второй год в школе меня не оставили, а толку-то…

В тридцать седьмом я закончил седьмой класс, а дальше, в восьмом классе надо было учиться уже в Слободском.

В городе!

От Пугача до Слободского двенадцать километров… Двенадцать — туда, двенадцать — обратно. Итого, получается уже целых двадцать четыре!

Транспорта от нашей деревни до Слободского — нет.

Денег для найма жилья в городе — нет.

Никаких средств для покупки одежды для меня — нет.

Босиком ходить тоже не будешь…

А кормить меня кто должен? Без меня полна изба голодных ртов.

Наша семья ещё к тому же одной из последних в деревне вступила в колхоз. Что, думаете, после этого мы стали как сыр в масле кататься? Три раза ха-ха… Как бы ещё не голодней времена потянулись.

Через месяц моя учеба в восьмом классе завершилась едва только начавшись.

Новый тридцать восьмой год я встретил работая в колхозе. За мной закрепили лошадку, которая была моей ровесницей и раньше принадлежала нашей семье, но после вступления в колхоз, отец сдал ее в общественный колхозный лошадиный гурт.

Безответная, работящая, не капризная, выносливая, лошадь много раз выручала меня в сложной обстановке.

Зимой, в основном, я работал на отходе, то есть за деньги возил дрова на фабрику в Первомайский поселок, пенек с болота, иногда — отходы из бытовых ям для удобрения полей. Деньги шли не ко мне в карман, а в колхоз. Мне только в замусоленный талмуд бригадир ставил палочки. За эти палочки я и работал.

Саньке ещё и четырнадцати лет не исполнилось, и был он не самого богатырского роста и телосложения, худенький из-за постоянного недостаточного питания и силенок в подростковых руках имелось ещё маловатенько.

Думаете, это кого-то интересовало?

В колхозе никаких скидок на мой возраст не делалось.

Абсолютно все работы, что делали взрослые мужики должен был делать на том же самом уровне и я.

Бригадир и председатель считали, что сложение двух сил — человек и лошадь, это единое целое и отдача должна быть равная отдаче лошадь — взрослый мужчина. В моем же случае, получалось в пересчете — полторы лошадиных силы, так как моя сила, по моим нынешним физическим возможностям тянула едва только на половину от возможностей взрослого работника. Это — в самом оптимальном варианте.

Так, при вспашке зяби, плуг в моих руках вихлялся как живой, я не мог удержать его ровно — мне просто не хватало физических сил и, поэтому борозда получалась неровной. За такой брак в работе, идущий за мной взрослый пахарь награждал меня словесными «пощечинами», а в конце рабочего дня, на десерт, я получал такой «словесный компот» брани от бригадира, что ни в одном литературном произведении не прочитаешь.

А, зимой как я лес возил? Тоже одно горе горькое…

Управляя лошадью, по глубокому снегу я сначала добирался до места. Затем, с большим трудом грузил в сани тяжелые длинные хлысты деревьев. Как их только и ворочал!

Частенько случалось и так, что снег глубокий, а груз тяжелый. Нагрузишь, а лошадь сдвинуть сани с места не может. Не хватает у моего Огонька сил. Приходилось часть хлыстов обратно сбрасывать, а потом ещё раз за ними ехать. Норму-то выполнять всё равно было надо! Не будет нормы, не будет и трудодня…

Один раз я даже бросил вожжи и заплакал. Лошадка моя постояла немного, а потом на меня посмотрела и сама стала раскачивать сани, сдвинула их каким-то чудесным образом с места и вытащила на дорогу. Там уже дело веселее пошло — Огонек сани тащит, а я рядом иду.

Работая в колхозе, я постоянно думал, что каким-то образом мне надо из него выбираться. Перспектив здесь у меня никаких не было.

Я уже немного подрос, закончил семь классов, а по здешним временам это было очень даже хорошо. Да, что хорошо — просто отлично! Даже в городе семью классами далеко не каждый мог похвастаться.

Семь классов — это ого-го! Круче крутого!

Что делать?

Только если дальше учиться…

Дома ни отец, ни мать идею с моей учебой категорически не поддерживали. В хозяйстве рабочие руки нужны, а не «ученые». Слово «ученый» было хоть и не ругательством, но совсем к нему близко.

Бабушка Лукерья умерла и сейчас у меня поддержки на предмет обучения совсем никакой не было.

— Робить надо, а не обебенькиваться! — единственное, что я слышал в ответ, когда заводил разговор о продолжении своего образования.

Так! Да ну их!

Сыграло свою роль тут ещё и то, что я сюда «попал», а не здесь на белый свет появился. Нет, Санька-то тут, а я… Где? Кто бы сказал.

Сложила вместе свои крылышки бабочка мироздания и мелкой пылинкой перелетело моё сознание с одного на другое. Затем бабочка крылышки расправила, а я как был, так на другом крыле и остался…

Сейчас сам по нему и ползу.

И! Дальше ползти буду!

Не до конца же своих дней мне тут в колхозе на Огоньке дрова и навоз возить!

Глава 17

Глава 17 Я думаю о фельдшерской школе

То, что в сорок первом начнется война, это я знал.

Двадцать второго июня, ровно в четыре часа.

Кто же про это не знает?

Даже в песне так поется.

Сейчас — тридцать восьмой, но…

Что делать?

Что делать⁈

Что делать?!!!

С этим вопросом я просыпался, с ним и засыпал.

Кстати, насчёт войны. Уже, знаете ли, сейчас витало…

Если в Пугаче ещё как-то не так, то в большом мире — уже вовсю.

В город мне выбираться не получалось — четырнадцатилетнему колхознику там делать нечего. Но, если кто из молодежи в Пугаче из города на праздниках появлялся, то у половины парней и девчат на груди посверкивали значки военно-спортивных обществ.

В Вятке, опять же со слов городских гостей, школы строили. Монументальные, каменные, не школы — просто дворцы по нынешним временам. И это — при дикой жилищной нищете!

Знаю, знаю я про эти школы… Сам в такой дома учился…

Дома! Где этот дом сейчас…

Так вот, в сорок первом все эти школы в один момент в госпитали превратятся. Так нам в школьном музее рассказывали. В нашей школе тоже госпиталь был и одна из музейных экспозиций была этому посвящена.

Строили, согласно услышанному мною в музее, их сразу как школы-госпитали. В мирное время — школа, а начнется война, тут же школьные классы превратятся в госпитальные палаты, в учительской будет ординаторская, а кабинет директора займет начальник госпиталя. Уже предусмотрены заранее в школьном здании места для развертывания операционной и перевязочных, лестницы и коридоры широкие — нет никаких затруднений с носилками или каталками развернуться…