Охрана с нежелающими работать не цацкалась, на раз-два применяла силу, кого и волоком тащила из ухороночек.

Я при разводе обязан был присутствовать. Должен определять, кто на самом деле болен. Таких, неохотно, но освобождали от работы и я приступал к их лечению.

Симулянты выводились на работу, а злостные отказники отправлялись в карцер, где их сажали на хлеб и воду.

Чего я только за это время в отношении себя не наслушался, как только на меня не смотрели! Сначала — умоляюще, с надеждой, а когда я её не оправдывал — зло, с ненавистью. Грозили мне даже всеми карами земными, обещали лишить здоровья и жизни…

Многие на меня зло затаивали, словно я во всех их бедах был кругом виноват. Короче — ничего хорошего в работе фельдшера штрафной колонны не было.

Возвращались с работ штрафники в лучшем случае в семнадцать часов, а то и позже. С этого времени и до двадцати трёх я вел прием. Народу на нем всегда было очень много. Работа в штрафной колонне здоровья лагерникам не прибавляла.

Я очень сильно уставал и иногда пытался даже оставаться ночевать в зоне, в здании здравпункта. Охрана лагеря, обнаружив мое отсутствие в отведенном для меня месте вне зоны, а это была койка в казарме для военизированной охраны, разыскивала меня и под конвоем водворяла на место. Порядок был очень строгий. Делалось это для того, чтобы не допустить покушения на меня со стороны заключенных, так как такие случаи уже неоднократно были. Мстили штрафники ненавистным им медицинским работникам.

День работы в штрафной колонне надо за два, а то и за три считать… Кроме того, никаких выходных здесь для меня не было.

Сколько раз уже я клял себя за тот разговор с прокурором. Надо было мне язычок-то свой прикусить, а я…

Эх, все крепки мы задним умом…

Сколько здесь я ещё буду?

Об этом меня никто в известность ставить не собирался. Работаешь, и работай. В отказ пойдёшь, сам можешь за проволокой оказаться. Время военное, железная дорога государству очень нужна.

Я похудел, осунулся. Постоянно хотелось спать.

Нет, так надолго меня не хватит.

Силы Саньки-умника были на исходе. Хоть иди и признавайся, что это я Шванвичу письма писал.

Глава 31

Глава 31 Мой перевод в терапевтическое отделение

Весной сорок второго из штрафной колонны меня перевели обратно в лазарет № 2 Севдвинлага.

С чем это было связано? Кто знает…

Вроде и прокурор в лагере остался тот же… А, может быть, не из-за козней прокурора меня в штрафную колонну из хирургического отделения отправили? Была для этого какая-то иная причина? Звезды так сошлись?

Тут, гадай, не гадай, всё равно тьма незнания не развеется.

Нечего голову ломать, радоваться надо!

Я и радовался, надо в этом, откровенно, признаться.

По возвращении в лазарет меня ждало… повышение. Оказывается, я теперь — ординатор терапевтического отделения. Воистину, из грязи в князи! Место ординатора должен врач занимать, а я всего-навсего фельдшер. Причем, года в практической медицине не проработавший.

Спрашивать о причине моего карьерного взлета было бесполезно. Здесь всё наверху решают, с нашим братом не советуются. Говорят — «надо», а ты должен ответить — «есть».

Заведующим терапевтическим отделением в лазарете № 2 Севдвинлага был Иннокентий Николаевич, осужденный по пятьдесят восьмой. Как по мне — исключительно добрый человек, очень внимательный к пациентам.

Он являлся ещё и хорошим наставником, терпеливо, даже по-дружески учил меня познавать азы практической работы в «лагерной терапии».

Иннокентий Николаевич никогда не повышал голос, ни — в отношении больных, ни — персонала отделения.

О личных переживаниях и своей беде, приведшей его в лагерь, наш заведующий информацией не делился, а отбывал наказание, так мне тихонечко шепнули в отделении, по «Горьковскому делу». Работал Иннокентий Николаевич до лагеря в Кремлевской больнице. Представляете, где⁈ Уровень его профессиональной квалификации был просто заоблачный.

Кстати, не один мой теперешний заведующий по здешним меркам являлся ранее небожителем. Так, палатным санитаром в отделении работал бывший дипломат в советском посольстве в Персии — Аршади, осужденный по пятьдесят восьмой на двадцать пять лет, образованнейший человек, очень воспитанный, много и часто цитировавший труды Маркса и Ленина. Зачем он это делал? Кто знает…

Я — вольнонаемный. Заведующий отделением — осужденный. Личные отношения между вольнонаемным и осужденным — запрещены. Говорить мы можем только на профессиональные темы. Имеется даже специальная статья УК о запрете вольнонаемным вступать в контакты с осужденными по не служебным вопросам.

Иннокентий Николаевич этот запрет строго соблюдал, чтобы уберечь меня от неприятностей, потому, что соглядатаев, слухачей, доносчиков вокруг было достаточно. Стучали так, что уши в трубочку сворачивались…

Среди осужденных, пациентов нашего отделения, были разные люди. Были — хорошие, были — плохие. Некоторые в лагерь попали за небольшие провинности. Лечился у нас в терапии молодой грузин, называвший себя лейтенантом и осужденный, по его словам, за небольшое опоздание из отпуска. Он страдал фурункулезом и пеллагрой, я всячески старался ему помочь — приносил, когда это удавалось, хлеб, печенье, иногда масло, а ему нужны были овощи, фрукты, но их не было. Спасти его не удалось…

Не все среди заключенных, что лечились у нас, были порядочными людьми. В подавляющем большинстве это, всё же были уголовные элементы. По их собственным рассказам, а они совершенно не стеснялись и делились фактами из своих биографий с персоналом отделения, кто-то занимался кражами из квартир, другие — грабили, третьи — убивали активистов советской власти вместе со всей семьей, в том числе и детей, поджигали дома, помещения сельских советов, колхозные конторы, убивали скот, взрывали мосты, фабрики, строящиеся заводы…

Были среди пациентов и дезертиры, и предатели, и растратчики… Об этом мы узнавали из обрывков разговоров, которые они вели между собой. Часто, во весь голос, они громко высказывались, что ждут прихода Гитлера, свержения советской власти, жаждали расправы над коммунистами.

«Политические», даже на лечении, держались обособленно. А в лагере, чтобы сохранить себя, по возможности поддерживали друг друга, старались втиснуть своих в число «придурков», чтобы облегчить их участь.

О текущем периоде истории страны я дома читал, а сейчас познавал его вживую. Всё как-то было… неоднозначно.

Не все «политические» были невиновны. Были среди них явные враги советской власти и народа, им импонировало состояние превосходства над простыми людьми, над рабочими и крестьянами, которых они презрительно считали чернью, людьми второго сорта, быдлом, а себя видели, как людей «белой кости» с «голубой кровью». К такой категории «политических» относились бывшие белые офицеры, представители дворянских семей, кулаков. Нет, я никого не хочу мазать черной краской, но среди пациентов терапевтического отделения они были.

Как говорили дома, белыми и пушистыми они не являлись. Поэтому, каждое разоблачение террористов и их пособников, основная масса людей, живших сейчас в СССР, воспринимала положительно.

Что в штрафной колонне, что в терапевтическом отделении, я всё время был на виду. Всегда на чьих-то глазах. Поэтому, подготовить ещё один блок информации о камуфляже Шванвичу у меня не получалось. Да и как бы я его профессору переправил? Вся корреспонденция, что выходила из лагеря и населенных пунктов рядом с ним, подвергалась цензуре, а в том же Котласе, или где-то ещё, за всё время пребывания в Севдвинлаге я ни разу не был. Словно «срок тянул» за проволокой, а не вольнонаемным здесь работал.

Я пытался восстановить пробелы в памяти, которые возникли у меня при переносе сюда, но это сопровождалось сильной головной болью и на много меня не хватало. Однако, со временем мои потуги начали приносить результат — то тут кусочек знаний всплывал откуда-то, то здесь частичка памяти приходила в исходное состояние.