Осенью сорок первого в Ленинград Санька отправил несколько пакетов. Содержание в них было одинаковое. Отсылал он их с разных мест и с промежутками в неделю. Даже если какие-то и затеряются по причине военного времени, то хоть один да дойдет.

Кем Шванвичу были послания отправлены, он указывать не стал. Зачем? Не пришло ему ещё время явить себя. Да и мог он попасть за свои непонятно откуда появившиеся знания в такой оборот, что мама не горюй. Не хотел он в лягушку на препаровочном столике превратиться, совсем не хотел.

Да и у Шванвича отнимать приоритет по камуфлированию военной техники он считал некорректным. Воровство это получается. Александр Аркадьевич же от работ Шванвича отталкивался, Борис Николаевич основы заложил, а он только его научные изыскания продолжил. Так оно честнее будет.

Александр Аркадьевич ещё поработает в этом направлении и снова Шванвичу информацию отошлет. Правда, совсем скоро это труднее будет сделать. Ленинград-то в блокаду попадет, но почта СССР продолжит свою работу. Да, в Ленинград в следующем году писать и не надо — Шванвич из блокадного города будет вывезен. Где он будет продолжать свои исследования, лепидоптеролог тоже знал. В тех папках, что он в середине десятых годов двадцать первого века в свои руки получил, это опять же было указано.

Впрочем, загадывать наперед сейчас было трудно. Война в один момент многое поменять может.

Глава 28

Глава 28 Начало работы в лагерном лазарете

На следующий день после прибытия в Медведково нас распределили по рабочим местам. Меня — в лазарет № 2 Севдвинлага. Он предназначался для заключенных, занятых на строительстве железной дороги от Котласа до Вельска.

Дорогу прокладывали по тайге. Как мне сказали, протяженность её должна составить почти триста километров.

Да уж, немаленькое строительство…

Что представлял из себя мой лазарет? Это были деревянные бараки. Два — для пациентов хирургического профиля, четыре — для терапевтического. В бараках стояли грубо сколоченные нары и всё, больше ничего не было.

Врачи в лазарете состояли из числа заключенных, прочий персонал — тоже. Одни мы, пятеро фельдшеров, если я правильно понял, были «вольнонаемные» — сами по своей воле в лагерь приехали.

Общались между собой, что пациенты, что медицинские работники лазарета, весьма своеобразно — «закосил пайку», «мостырка», «урка», «пахан»… Раньше я про такое только в книгах читал, а тут своими ушами услышал. Некоторые из слов мне были непонятны и это создавало определенные трудности.

Я был определен в хирургическое отделение к врачу Нарвусу.

Говорил он с явным восточным акцентом, но это — Бог с ним. Доктор Нарвус мне сразу не понравился. Был он… нехороший. Вот, нехороший и всё. Очень грубо относился к пациентам, таким же, как и он сам «лагерникам».

Его профессиональная компетенция внушала сомнения. Раны Нарвус обрабатывал как попало, где только его учили? Местной анестезией не пользовался, резал по живому. К нему на перевязки пациенты шли как в пыточную.

В Кирове врачи совсем другие были, а тут… Что-то с самого первого дня не внушила мне уважения лагерная медицина.

У Нарвуса в отделении я не проработал и недели. Пришел уже знакомый мне главный врач лазарета и сказал, что я перевожусь в другое место.

Что? Почему? Может, это последствия моего разговора с прокурором?

И ведь не спросишь…

Кто я тут… Работаю без году неделя, да ещё и на заметке у прокурора.

Как оказалось, мне повезло.

Нет, новое моё отделение — абсолютно такой же барак, ничем не отличающийся от предыдущего, но доктор здесь — другой, хороший.

Это тоже была хирургия и заведовал ею Рычков Иван Михайлович. Опять же заключенный, но уже не «политический» как Нарвус, а осужденный по «бытовой» статье.

Нет, к «политическим» у меня никакого предвзятого отношения не было, просто, как и везде, среди них были совершенно разные люди. Хорошие и плохие, добрые и злые, в этом я позже убедился. Тут всё от человека, а не от статьи зависело.

Иван Михайлович имел разрешение на «бесконвойное» передвижение по колониям лагеря, поэтому он часто выезжал в командировки.

На это время старшим в хирургическом отделении он оставлял… меня! Меня! Представляете! Я ещё и месяца не работал, а тут мне на голову такое свалилось.

Мама родная, как я переживал! Это же такая ответственность! Пусть и заполнен мой хирургический барак заключенными, но это тоже живые люди.

— Александр. Остаешься за старшего. Толку от тебя больше чем от Нарвуса. Вон так ты перевязки хорошо делаешь.

Так мне Иван Михайлович сказал, когда первый раз за себя оставил.

У меня чуть сердце в пятки не ушло. Люди же тут, а не бабочки!

Доктор Рычков был хирург-полостник. Так тут сейчас говорили. До того, как был он осужден, выполнял сложные операции. Тут же, в нашем хирургическом отделении лагерного лазарета никакого медицинского оборудования не имелось, операции проводить не было никакой возможности. Худо-бедно лечили мы ушибы, переломы, обморожения, раны, фурункулез. Иван Михайлович всё это называл «мелочью» и часто перепоручал лечение пациентов мне.

Практического опыта у меня почти не имелось, да и в фельдшерскую школу я пошел, чтобы только из Пугача выбраться. На институт у меня не было возможности замахнуться, а обучение медицине я планировал как промежуточный этап, необходимый для моей дальнейшей жизни. С него я и продолжу потом возвращение к своим любимым чешуекрылым.

Однако, медицинская деятельность мне начала нравиться. Я делал всё, что мне было под силу, а Иван Михайлович меня поддерживал и подхваливал. Иногда, и не совсем заслуженно.

Санька, может, это бы и не понял, но по прожитым годам я всё же был постарше доктора Рычкова.

— Молодец, Саша, молодец. Всё правильно делаешь, а вот в следующий раз, попробуй так…

Тут я и понимал, что чуток «накосячил». Лагерный лексикон помимо своей воли я уже начал усваивать и на нем мыслить.

Как говоришь — так и мыслишь. Что на языке — то и в голове… Тут связь прямая. Но, конечно, разной силы, а не полная.

Вечерами, когда вся текущая работа была уже сделана, я в мыслях, а иногда и на листе бумаги, она тут являлась большим дефицитом, продолжал работать над концепцией камуфляжа.

Перенос моего сознания в Саньку, как оказалось, всё же даром не прошел. Кое-что где-то дорогой и выпало. Вроде и мелочи, но от них многое зависит. Вот я и восстанавливал пробелы.

Нет, фундаментальные положения сохранились, а вот то, что в последние годы мною было наработано, подверглось как будто коррозии. Тут — кусочка не стало хватать, здесь — капелька знаний испарилась…

Я помнил, что знать это должен, а вот восстановить в памяти пробел не мог. Видно, то, что глубже лежало — осталось нетронутым, а сверху перенос кое-что и выветрил.

Это было совсем нехорошо и тревожило меня.

А всё ли правильно я Шванвичу написал?

Не ввел ли Бориса Николаевича в заблуждение?

Не свернет ли он с правильного пути за пень после моих писем?

Глава 29

Глава 29 Сработало!

Иван Михайлович Рычков был дружелюбен, прост в общении, при необходимости — умел постоять за себя.

С «политическими» он дружбы не водил, а они его недолюбливали.

За что? Вроде, и причин для этого не имелось. Может, завидовали? У него как «бытовика» и хорошего врача в тяжелых лагерных условиях имелись определенные привилегии.

Я бы про последнее, сказал — заслуженно.

Болеют здесь все, а не только заключенные. Те, кто их охраняет, тоже не из стали сделаны. Заболеет кто по хирургическому профилю из администрации — сразу к Ивану Михайловичу обращаются. Его, не знаю, стоит ли об этом говорить, на сложные операции даже за пределы лагеря вывозят. Конечно, это — нарушение режима. Но, жизнь, она свои правила диктует…